Виктор Суворов - Выбор [Новое издание, дополненное и переработанное]

В каждой витрине — фотография ее картины. И мальчишки с кипами газет бегут по улицам, выкрикивая на все лады заголовки первых страниц:

— «Позор Франции»! Покупайте «Позор Франции»!

— «Как мы до такого докатились»! «Как докатились»!

— «Вопрос, на который нет ответа»!

— «За этот позор ответит вся нация»! Покупайте! Покупайте!

— «Тройной позор»! Спешите видеть: «Тройной позор»!

 — А ведь странно, князь: она всех нас знала до того, как мы успели ей представиться. Она знала каждого по имени и отчеству, она знала, кто в каком полку служил и кто какими орденами награжден… Интересно, откуда такие знания?

— Удивительно другое: она проявила такие познания, но никто из нас этому даже не удивился. Может быть, она нас как-то заворожила?

— Во всей этой истории много неясного и подозрительного. Мы почему-то все ей повиновались. Беспрекословно повиновались. Она давала указания, с нами не советовалась. Мы с ее указаниями соглашались, мы ей почему-то подчинялись, ее приказы выполняли.

— Все это так, но давайте, господа офицеры, признаем и другое: план — безупречен. Она все предусмотрела до малейших деталей. Все, что она приказывала совершить, преисполнено смыслом и неотразимой логикой.

— И все же на конечном этапе все провалится. Рассудите сами, милостивые государи, какой банк добровольно отдаст четыре чемодана денег какой-то девчонке, одетой непонятно во что, девчонке, которая…

— Она предъявит чек, и ее тут же арестуют. Ее заставят говорить. Она выдаст всех нас, работа полиции упрощается тем, что все наши имена и приметы она помнит… Потом, господа, всем нам отчекрыжат головы этой мерзкой варварской машиной. У французов это очень здорово получается.

— Из Парижа надо уходить. И из Франции.

— Кто намерен уходить? Вы, Андрей Владимирович? Вы, Юрий Сергеевич? И вы, граф? А я, господа, остаюсь. Я верю в ее удачу. Вы обратили внимание на технику допроса, которой она владеет? То-то. Это настоящая вдохновенная поэтесса допросов с пристрастием. Мы все прошли Гражданскую войну. Мы видели много крови, много зверства. Нас ничем не удивишь. Но меня лично она удивила техникой. Она же мастер допросов, мастер недосягаемого совершенства. Она явно этим делом занималась раньше, и никто ей пока голову не отрезал…

— Если она этим занималась раньше, то почему у нее нет денег? И где это она такому невиданному мастерству допросов обучалась?

— За похищение человека во Франции головы режут аккуратно; не знаю, господа, увернемся ли мы от гильотины, но своих орденов мы уж точно не увидим.

 Она вошла внезапно, толчком отворив дверь. Вошла и, казалось, с ней вошла в подвал опасность. Молча посмотрела каждому в глаза, улыбнулась краешком губ:

— Вот ваши кресты, господа офицеры. И помогите внести чемоданы.

— Анастасия Андреевна…

Она сдержала улыбку: так ее давно никто не называл. А тут вдруг именем-отчеством ее величает свирепый сибирский атаман князь Ибрагимов и своим обращением как бы отдает приказ: отныне нашу спутницу называем только так.

— Анастасия Андреевна, а стоит ли возвращать деньги банку «Балерика»? Вы написали картину, сеньор Червеза ее купил, при чем тут «Балерика»?

— Над этим надо подумать. Отложите пока два чемодана в сторону.

— Быть посему. А остальные два чемодана, Анастасия Андреевна, мы решили делить так: знания — ваши, наводка на цель — ваша, план — ваш, руководство — ваше, вам! чемодан; нас — одиннадцать, и нам чемодан.

— Не согласна. Нас — двенадцать. Все рисковали головами. Всем поровну.

ГЛАВА 34

У зеркальных дверей «Александра» надменный золоченый швейцар, презрительно-вежливо раскинув руки, преградил путь грязной ватаге: тю-у-у, таким сюда вход заказан.

Здоровенный мужик, до самых глаз бородой курчавой заросший, всей ватаге оборванцев явный глава, чуть выступил вперед и, глядя куда-то поверх и мимо швейцара, запустил богатырскую пятерню в бездонный карман, извлек большую новую бумагу в перламутровых узорах и затейливых рисунках, с хрустом смял ее пальцами левой руки, сунул смятый шарик в нагрудный кармашек швейцаровой ливреи, похлопал для верности по выпяченной швейцаровой груди и, пропуская вперед хрупкую девушку-подростка, шагнул хозяином-медведем в распахиваемую дверь, не обращая внимания на поклоны и выражения благодарности.

И уж навстречу им с эстрады наперекор развеселому канкану, наперекор всему оркестру и воле дирижера первая скрипка, срывая веселый перепляс, вдруг заплакала надрывным голосом пьяного русского офицера. И, вторя ей, сначала нехотя, вразнобой, а потом все дружнее затянул оркестр «Очи черные». И дирижер, сообразив, что русские идут, уже не смотрел оторопело на первого своего скрипача, но, подстроившись под оркестр, плавным жестом перехватил руководство, довел первый куплет до рыдающего конца и, вознеся руки к небу, обрушил их вниз, словно громовержец. Знал оркестр, что «Очи черные» — это только сигнал, это только присказка, это только перестройка и переход к главной мелодии, которую надо начать всем разом и в полную мощь. И, подчиняясь мощному взмаху, грянул оркестр «Боже, царя храни!».

И подняло зал.

Не потому подняло зал, что все в том зале единодушно и трогательно царя любили, не потому, что все желали, чтобы кто-то хранил царя, расстрелянного двадцать лет тому назад, а потому поднялся зал, что понятие у людей выработано: русские пришли, сейчас зеркала крушить начнут. И морды. Так чтобы бутылкой по голове не схлопотать, лучше встать, пока варвары гимн слушают, пока они слезу утирают.

А дирижер в надежде на похвалу к русской ватаге развернулся: так ли громко играем, так ли яростно? Громче и нельзя — окна повылетают…

Но сконфузило дирижера. И оркестр — тоже. И мелодия как-то смялась и угасла, попримолкли музыканты. Девчонка русская махнула рукой, мол, прекратите комедию. Почему-то дирижер ей сразу и подчинился. Не удосужился на бородатого посмотреть: надо ли подчиняться?

Оглянулся неловко дирижер, что-то сказал своим, и грянула музыка победная, но никого конкретно не прославляющая.

Расселись. Распорядитель — с дюжиной галстуков: у нас, господа, так принято. Что ж, вяжут господа офицеры галстуки шелковые, атласные на истлевшие воротники гимнастерок, на рубахи, прошедшие Кубань и Каховку, Севастополь и Константинополь, Софию, Варну и Пловдив, Белград, Берлин и Париж. Красиво новенький галстук на когда-то белой боевой гимнастерке смотрится. По крайней мере, необычно.

— А что-то вы, Анастасия Андреевна, не очень гимн любите. Вам «Весь мир насилья мы разрушим» больше по душе?

— Ваше сиятельство, не мне вам объяснять, что династия Романовых покончила самоубийством. Династия не сумела удержать власть. Не захотела. Тот, кто сам отказался от короны, отказался и от своей головы. Корону всегда только с головой теряли. Не так ли? Так какого Бог царя хранить должен — который от короны и трона отрекся? Мне противно слышать загробный голос самоликвидировавшейся монархии. А вам, князь?

— Вы, Анастасия Андреевна, принципиальный противник монархии?

— Отнюдь нет. Я противник слабой монархии.

 И разразилась пьянка. Пьянка без границ и просвета. Обрушилось на французский ресторан безумие русского кабака.

Русские угощали. Угощали всех. Угощали гостей и музыкантов, угощали директора ресторана и распорядителя. Послали такси за владельцем. Понятно, он приехал не на такси. На собственной машине. А таксист на цыпочках вошел в невиданный зал доложить, что задание выполнил. Русские угощали владельца, его жену и дочь, угощали таксиста, вызвали с улицы водителя персонального и телохранителей владельца. Им на службе пить нельзя. Но угощали и их. Они сопротивлялись, а потом под русским напором сдались и угощение принимали.

Правду надо сказать: поначалу — малыми дозами.

— Князь, а ведь так получилось, что угощает она.

— И что?

— Закон старый: кто народ кормит, тот и господин. Как бы она тебя, князь, с командирского места не двинула.

— А я и сам уступлю. Она — дьявол в юбке. Я давно к дьяволу заместителем хотел устроиться.

 Позвала Настя главного распорядителя, пошепталась с ним, и скоро появился дяденька суетливый у Насти за спиной. На князя Ибрагимова Настя кивнула, суетливый князя глазом обмерил, скрылся. Потом князя пальчиком поманил в зал соседний, и весьма скоро появляется князь в костюме, в каких редко кто в Париже ходит. Рубахи белизна глаз мутит на фоне черноты костюмной и блеска штиблетов лакированных.

И выскочили ордой дикой из-за занавески портняжки парижские с ножницами да с иголками. Мигом ободранных господ обмерили, и каждому примерка прямо в зале соседнем. Туда они костюмов понатащили штабель целый. Все сшито уже, только подвернуть, только подогнать-подтянуть. А обуви выбор — как в Охотном ряду в славные времена нэпа. А уж рубах, галстуков, запонок, носков и прочего — развал целый: выбирай, господа офицеры, Жар-птица жалует всех вас одеянием парадным.